В
моем родительском доме на Кубани был сундук, обитый белой жестью. Ключ от
сундука хранился у бабушки. Те редкие дни, когда, отложив прочь трубку, которая
продолжала дымиться, бабушка открывала сундук, были для нас, детей, событием немалым.
Казалось,
где-то в стародавние времена сундук, раскрыв зев и ухватив добрый кусок
старины, сомкнул железные челюсти, сохранив старину на веки вечные. Поэтому
вместе с древней тьмой, которой был полон этот деревянный короб, закованный в
железо, а заодно и вместе с древними запахами сундук мог одарить нас вещами в
такой мере старинными, что они могли соперничать разве только с руками бабушки,
которые она погружала во тьму сундука, как в темную воду. Да, взяв трубку и
теперь уже не выпуская ее изо рта, бабушка могла извлечь из сундука газыри,
будто отороченные цветным деревом, медное блюдо или пояс, отделанный серебром.
Однажды
ее руки погрузились в сундук глубже обычного и извлекли круглый ларец из
серебра, почерневший и чуть помятый, но сохранивший на крышке россыпь камней
необычного цвета и формы... Бабушка сказала: «Кумык калэ», точно указав страну,
где был «отворен круглый ларец,– Дагестан. С тех пор минули годы и годы, а я
вижу ларец, тронутый благородной чернью, и камни на крышке ларца, которые
мастер оставил такими, какими их нашел, нисколько не нарушив их естественного
благородства и красоты.
Я
не знаю, грамотен был неизвестный мастер или нет, читал он по-арабски или вовсе
не читал, знал он Гомера с Овидием или нет, но одно мне было ведомо точно:
талант этого человека был облагорожен тем свойством ума и души, которое
способно сообщить человеку не только грамотность, но и культуру, хотя
грамотность сама по себе способна творить чудеса. Впрочем, допускаю, что
неведомый мастер был грамотен. Но культура была старше его грамотности.
Возможно,
неведомый мастер считал себя диким горцем, а кто-то самонадеянно горделивый
готов был назвать его даже варваром, но я-то знаю, что все это не так: дело не
только в Гомере с Овидием, а и в том, что накапливает сам народ из столетия в
столетие, ничего не обронив и не истратив зря, а все отложив с величайшей
бережливостью в более чем емкой чаше традиций и в еще более вместительной чаше
сознания, и не только сознания, а и того, что есть сокровищница и ума, и сердца
народного: я говорю о способности человека чувствовать прекрасное.
Наверно,
разные мысли вызывает книга Расула Гамзатова «Мой Дагестан», вторую часть
которой напечатал журнал «Новый мир»,– у меня она вызвала эти.
По-моему,
это очень дагестанская книга. Не только по краскам: в этих красках есть что-то
от вот только что охлажденной стали – благородная сизоватость, тронутая просинью...
Не только по краскам, но и по ощущению формы, когда вся книга зрима, а ее грани
в такой мере и четки, и соизмеримы, что, казалось, могут быть измерены и
средствами геометрии. Именно так я воспринимаю главы: «Народ», «Слово»,
«Песня», «Книга»... И не только главы, но и то, что их составляет: миниатюры,
чем-то напоминающие творения древних рисовальщиков, которыми они перемежали
манускрипты летописцев. Первоядром этих миниатюр является история. Она, эта
история, рассказана так кратко и оборвана так внезапно, что не освобождает
читателя от приятной обязанности пораскинуть мыслью. И не только миниатюра, но
и крылатое слово, которое сродни мудрому слову кавказского застолья, слову
тамады, так, впрочем, краткому по всесильному слову, что врезано навечно в
могильный камень или в вороненую сталь ружья или кинжала. Проза Гамзатова, как
и стихи, афористична – может, поэтому стихи так свободно вливаются в прозу, а
проза так легко принимает стихи.
Это
очень дагестанская книга. Все средства ее направлены к тому, чтобы ответить на
вопросы, которые поставил перед собой даже не автор, а история Дагестана,
точнее, историческая судьба народа: что есть народ Дагестана, что было сутью
вековой его борьбы? Чтобы ответить на эти вопросы, автор призывает Историю,
Память и Живых свидетелей народа. Среди Живых – отец писателя Гамзат Цадаса, поэт,
философ. Его нет в живых, но автор говорит о нем и с ним на протяжении всей
книги – отец для него живой, не может быть не живым. Итак, История, Память и
Живые свидетели. Следовательно, это дагестанская книга по своей сути. В такой
мере дагестанская, что иногда мне кажется, что она была написана самим народом
Дагестана, а Гамзатов первооткрыл ее для нас. Да, именно самим народом, потому
что в мудрой сути этой книги, в самой ее архитектуре, как она видна нашему уму
и глазу, в совершенстве материала, из которого книга сооружена, есть нечто
такое, что писатель при всей его талантливости не может соорудить, если рядом с
ним нет народа.
Допускаю,
что не ошибусь, если скажу, что крылатое нынче «Мой Дагестан» сын впервые
услышал от отца, услышал, чтобы затвердить навечно: «Мой Дагестан – мой...»
Где-то здесь корни гражданского начала, которое лежит в первооснове этой книги.
И где-то здесь главный ответ на вопрос, что есть народ Дагестана на сегодня.
В
самом названии «Мой Дагестан» есть и мера ответственности, и мера готовности, а
может быть, решимости воинственной... Великолепно это дано у Гамзатова, как его
зарубежные тропы вдруг перехлестываются с тропами тех, кто некогда ушел из
Дагестана. Есть в этих диалогах Гамзатова нечто от поединка на кинжалах...
Наверно, исход поединка определен умом и храбрым умением, но в не меньшей
степени сознанием правоты, да еще и тем, что за спиной у тебя Дагестан, твой
Дагестан, а следовательно, твоя колыбель и твоя совесть, отечество твое...
Отечество!
Нет в книге темы большей, как разговор о судьбе Дагестана. И не случайно каждый
раз, когда возникает такой разговор, автор говорит об отце. «У отца и у меня – один Дагестан»,–
замечает Гамзатов. В этом есть даже известная закономерность, цикл: вот он
упомянул имя отца, значит, речь пойдет о чем-то значительном... Ну вот,
например: «Конечно, он и пахал землю, и
косил траву, и грузил сено на арбу, и кормил коня, и ездил на нем верхом. Но я
его вижу только с книгой в руке. Он держал книгу всегда так, точно это птица,
готовая выпорхнуть из рук». Или еще: «Писал
он, пользуясь разными алфавитами: арабским, латинским, русским. Писал справа
налево и писал слева направо. Его спрашивали: «Почему пишешь слева направо?»–
«Слева сердце, слева вдохновение. Все, что нам дорого, прижимаем к левой
стороне груди».– «А почему пишешь справа налево?»– «Справа у человека сила.
Правая рука. Прицеливаются тоже правым глазом». И еще: «Я родился и вырос в песенном доме. Робко я
взял в руки свой карандаш. Я боялся прикоснуться к поэзии, но не мог не прикоснуться
к ней. Положение мое было сложное. Кому после Гамзата Цадаса нужен будет еще
Расул Цадаса... Из одного аула, из одного дома, из одного Дагестана. Куда бы я
не поехал, где бы мне не приходилось встречаться и говорить с людьми, даже и
сейчас, когда у меня у самого седые волосы, везде и всюду говорят: «А сейчас
слово предоставляется сыну нашего Гамзата – Расулу». Конечно, не маленькое дело
быть сыном Гамзата, но хочется быть и самим собой...»
В
последнем предложении – существо... В удивительной книге Чичерина о Моцарте
есть такой рассказ: прощаясь с семьей кантора Долеса, Моцарт написал два канона
– элегический и комический. Каждый канон был исполнен отдельно и был
необыкновенно хорош. Но произошло нечто необычное, когда эти каноны спели
одновременно. Произошло не просто контрапунктическое сочетание разных тем, но
полное органическое единство слившихся противоположностей. Где-то тут
объяснение того своеобразного, что вошло в нашу литературу с именем Расула
Гамзатова. Вместе с Гамзатом Цадаса, но одновременно вопреки ему. Тут была своя
диалектика, в некотором роде жестокая. Если и был в природе человек, за которым
хотелось идти, то этим человеком был отец. И вместе с тем следование ему таило
наибольшую опасность. Отстраняясь от отца-поэта, а может быть единоборствуя с
ним... Очевидно, главное, что совершил Гамзатов, вот здесь. Кстати, здесь одна
из великих тайн искусства: как вершится творческая личность, как она
сотворяется, эта самая непохожесть... Конечно, в самой природе – первосуть
непохожести. Как у камней. Но камень слеп, у него нет соблазна быть похожим на
другого. А как быть человеку да еще если рядом такой пример для подражания?
Наверно, главное, что совершил Гамзатов, вот здесь: в семье старого поэта
возник поэт, на него не похожий. Как это произошло – вопрос сложный, на него
ответят исследователи, но это произошло. И это и откровение, и радость.
Наверно, тут участвовали великие силы – сам человек, прежде всего, его
первосуть, но еще и культура. Институт, круг друзей-поэтов и профессоров. Тот старичок-профессор,
что уличил юного Гамзатова в незнании «Одиссеи» и назвал варваром, тоже
участвовал. Говорят, характер требуется полководцу. Много реже говорят, что
характер требуется художнику. Правда, есть непохожесть – это от тембра голоса,
как у птицы. Достаточно раскрыть клюв – и вот она, непохожесть, но в жизни все
сложнее. Художник – личность, а что такое личность, если не характер?
Вот
нам и показался тот берег, остается сделать вывод. То, что накопил Дагестан за
многовековой свой путь и что условно можно назвать цивилизацией, в какой-то
мере было похоже на золотую глыбу, что залегла на дне многоветвистой Койсу.
Конечно, глыбу обтачивали и вода, и камень, а речной песок, собранный на
перекатах, указывал определенно: где-то там, в верховьях, лежит золотой
камень... Но так было, едва ли известно,– может, столетие тому назад, а
возможно, и тысячелетие. Нужен был талант, и немалый, ум прозорливый и,
разумеется, знания, чтобы золотой камень был обнаружен. Человеком, который
поднял со дна золотую глыбу и отдал ее людям, стал Расул Гамзатов.
1972 год
Дангулов, С. Книга о песенном доме
[Текст]// Слово о Расуле Гамзатове.- Махачкала: Дагкнигоиздат, 1973.- С. 168-175.
Комментариев нет:
Отправить комментарий