ПОЭТ И ПРОЗА

Ирина Снегова

«НАМ не дано предугадать, как слово наше отзовется,— и нам сочувствие дается, как нам дается благодать...» — за всех пишущих сказал Тютчев. Как благодать, то есть как ниспосланная милость. И видно, оттого, что долог список не дождавшихся ее (и в давние времена, и в недавние), особенно отрадно говорить о писателе, с первых своих строк узнавшем это сочувствие. Расул Гамзатов (Тьфу, тьфу... Да теперь уж не сглазить!) — поэт счастливой судьбы. Он привлек к себе сразу. Дохнуло свежестью. Горными дорогами. Высотой.

Блеснуло усмешкой, насмешкой, шуткой. Потянуло песней, то озорной, то печальной. Нестесненной. Обдало удалью: «Я в сотню девушек влюблен...» (Сто! Когда и одна-то подпала под «камерность»). И книги. Одна за другой. Поэмы. Стихи. Любовные, шуточные, философские. Взлеты. Снижения. И, наконец, исполненные мудрости и блеска восьмистишия. И, главное, во всем ощущение органичности, прирожденности — рыбы в воде, птицы в воздухе, дерева в лесу.

И вот сейчас — проза. Первая проза. Начальный шаг. И оттого — где-то опаска («Нам не дано предугадать...»). Но и здесь сразу — раскованность, естественность, артистизм. Ощущение счастья, испытанного от процесса писания. И еще — от предвкушения его.

Великое это дело, когда с первой же строки не угнетает зримое насилие над словом. Над искусством. А есть, что ли, праздник творчества. То, что во всех видах деятельности как бы моцартовское начало.

Книгу Расула Гамзатова «Мой Дагестан» определяют две равновеликие страсти: земля, породившая тебя, и дело, для которого она тебя породила. Дагестан и литература. Этим книга и интересна.

РАСУЛ — по-арабски «представитель»... Представитель, на мой взгляд, надежный. Действительный. В самые дальние земли пронесший рассказ о своем крае и народе. Автор просит прощения у пагод Индии, пирамид Египта, базилик Италии, автострад Америки, бульваров Парижа, что и близ них вспоминались ему семьдесят голубых дымков аула Цада. И веришь: это — нутряное, как бы потребность в привычной высоте. Пишут: «Мне довелось посетить...» Мне — не довелось. Ни пагод, ни пирамид, ни базилик. Но я счастлива, что проехала высокогорный Дагестан. И свидетельствую: земля эта — особая. Багровые, рыжие, голые нагромождения земной коры—горы. Как в тот, третий, день творения. Дорога риска. Тропа, где — не оступись! — пропасть над пропастью.

Мы ехали в Цада в начале осени, с трудом, «под расписку» выпросив «Победу» вместо слепого, но надежного «газика»,— чтобы видеть! В горах прошли дожди. Обледенело. Одно из колес то и дело уподоблялось шасси самолета — висело. Где-то внизу, во внезапной тьме гудели еле слышные реки. Шофер наш, помянув всех родственников на всех языках, продираясь сквозь туман Волчьих ворот, только приговаривал: «Ну, не доедем, ну факт, не доедем!» И главным удивлением было, когда у самых звезд засветился Цада — доехали!

А утром открылось! Бездны и водопады, и застывшие на плоских крышах старики. И те горные дороги, о которых так весело писал в своих стихах Расул. И та, по которой ехали. Вниз и вверх, петля над петлей. И непременно по краю. По самому краю... И сейчас, когда читаю «Мой Дагестан», хоть нет там описаний, возникает во мне чувство высоты, перехваченного дыхания. Видно, от самой манеры повествования. От притч, поговорок. Этих «Абуталиб сказал», «Отец говорил», «Говорят». И мне совсем нетрудно представить себе бродячих певцов из детства Расула и тропу их от аула к аулу и верить: конечно, они живут в Расуле (не забудешь!). И песни, и сказки старого Гамзата, и все один и тот же напев матери. И горы. И семьдесят цадинских дымков. Они определяют, потому что так и есть: все, что из детства,— с нами. Потому что ведь вот и мне, сколько ни показывай новых магистралей,— им не заслонить белых арбатских и пречистенских переулков. И снега не будет ни чище, ни крупнее, чем шел над ними.

Через трех человек вижу я Дагестан Р. Гамзатова. И они, думаю. главная удача. Народные поэты Абуталиб Гафуров и Гамзат Цадаса. Вот они — живые. Абуталиб, которого состарили три обстоятельства: ожидание за столом последнего запаздывающего гостя; сын, посланный за водкой и долго ее не несущий; и все разговаривающий и никак не уходящий оставшийся гость. Абуталиб — лудильщик, курильщик, зурнач. Привыкший к песням. не привыкший к вещам. Ложащийся в новой квартире спать на полу — удобнее. Счастливый, что воры не унесли рукописей (остальное — что! — пусть берут). Абуталиб, пишущий письмо в издательство с просьбой вместо двух посмертных его томов издать один — при жизни (сколько писателей присоединилось бы к нему!).

Главное чувство, которое вызвал во мне рассказ о Гамзате Цадаса,— сожаление, что не знала его. И лицо увидела только в камне, когда на открытии в Махачкале памятника венок возлагала. В детстве слово «джигит» воспринималось мной как-то близко к слову «джентльмен». То ли виноваты «дж», то ли виденные в шесть лет в Теберде на празднике джигитов подтянутые, тоненькие горцы. Воплощением достоинства и мудрости видится мне сквозь эти два «дж» Гамзат Цадаса из рассказа его сына. Тот всегда опрятный и точный старик, по которому в ауле проверяли время: пора — Гамзат уже поднялся на крышу, скорее— Гамзат уже отправился на работу! Вот он — молодой, заставляющий метлой замолчать болтуна, что мешает слушать песню Махмуда. Или — учащий сына труду и мере: не задуши сноп! А там — замахнувшийся в ярости: еще раз соврешь — убью! И после, в старости, застенчиво выходящий из непривычного совминовского «ЗИМа», чтобы привычно помочь кому-то перевести через реку упершихся волов.

Третий, через кого вижу Дагестан этой книги,— маленький Расул. За сказку пасущий коня соседу. Но еще больше сказки любящий песню. Вот он, веревкой прикрученный к стулу: чтоб из головы переносил на бумагу. Вот—прогулявший школу, продравший штаны, проигравший чужие деньги получает урок совести (да не забудется!). Привлекательный человек, в котором еще только лучшее, еще не знающий, какая она будет — жизнь...

Мы отвыкли от разговора об искусстве в первом лице. От исповедальной открытости такого разговора. Книга «Мой Дагестан» — об искусстве. О литературе. О важнейшем для автора. И потому многие ее строки истинно взволнованны. Некоторые — как страницы о таланте — скорее даже стихи, чем проза.

В притче о поэте и золотой рыбке поэт получил все. И дом в городе, и дачу за городом. И славу. Стал депутатом, лауреатом: «Весь мир лежал перед ним, как готовый, уже и поджаренный, и посыпанный луком, и обрызганный лимоном, шашлык». И только таланта забыл попросить себе поэт. А когда спросил, оказалось, что его-то не может дать и рыбка...

«Талант — нечто настолько таинственное, что когда все будут знать про Землю, про ее прошлое и будущее... когда все будут знать даже про человека,— в последнюю очередь все-таки узнают, что такое талант, откуда он берется, где помещается и почему он достается этому человеку, а не тому».

И очень серьезно, обращаясь к таланту:

«Тогда скажи мне правду: на что я гожусь? Не рискую ли я уподобиться снегу, который завтра растает, не пытаюсь ли налить воду в кувшин, на дне которого трещина?»

«Сомнения одолевают меня. Не надеваю ли я бурку, когда уже кончилась непогода и солнце вновь показалось из рассеивающихся туч?.. Не рассказываю ли я то, что все уже слышали много раз?»

Сомнения. Тяжесть их велика. Благотворность — неоцененна. «Все настоящие поэты знали себе цену, с Пушкина начиная. Цену своей силе»,— писала Цветаева. Все ли? Неизменно ли? Не в черед ли с сомнениями? Ну, Пушкин — Пушкин. Да и то — это ведь в счастливую минуту: «...доколь в подлунном мире...» А было и: «... работаю лениво, через пень колоду валю... бог знает что со мною делается. Стара стала, и умом плоха».

А Тютчев, скажем, силы определенно не знал. Сомнений — более нужного. Или Баратынский: «Мой дар убог, и голос мой негромок...»

И только ли поэты? А Лев Толстой: «То чувствуешь себя богом, что нет для тебя ничего сокрытого, а то глупее лошади». А Репин, то горделиво оглядывающий содеянное, то в ярости бросающийся к мольберту — «бездарность!»

Сомнения одолевают. Пусть! Отсутствие их — знак ординарности. Талант, видно, как любовь, когда и есть, а все — не наверняка: и есть ли? И не идет ли на убыль?..

Одолевают сомнения: а есть ли что сказать людям? Недаром недавно с экрана в абсолютной откровенности, на весь мир, а Феллини — устами героя «8 1/2»: «А вдруг все, что я сделал,— только нагромождение вранья без капли таланта?..» Сомнения? И слава богу!

Откровенность — тоже сестра таланта. Без нее — поза. Вроде той, навязанной портретистом, от которой и через месяц после сеансов не мог отделаться Гамзат Цадаса. Все казалось ему: то чужие три пальца поддерживают его подбородок, то его три пальца поддерживают чужой подбородок...

Откровенностью отмечены строки Р. Гамзатова о «капле лжи» в искусстве: о собственных ошибках; не поза — явная боль в словах о давнем грехе — стихотворении «Имам».

ПОЭТ Гамзатов остается поэтом и в прозе. И не только потому. что лучшие ее куски поэзией отмечены. Потому что автор в ней «молился новым образам, но с беспокойством староверца», главная его забота и в прозе — долг поэта, совесть поэта, мужество поэта. И забота эта серьезна. Даже когда высказана, как и многое важное в этой книжке) будто и с юмором, через горскую притчу или сказку. Мужество поэта, достоинство поэта — этой заботе столько веков, сколько поэзии. Где-то жил самовластный хан, услышавший однажды песню о своей жестокости. Хан схватил всех поэтов. И, один за другим, запели они песни о ханской доброте и мудрости. Остался последний. Он и на костре не стал славить. А запел ту, что прежде привела хана в ярость. И хан закричал: «Развяжите его! Снимите с огня! Я не хочу лишиться своего единственного поэта!»

Горские предания, поговорки, шутки. Их много. Они делают письмо богатым. Хоть автор и говорит, что из поэтического поднебесья опускается на равнину прозы, равнина эта лишена однообразия. Пусть нам, выросшим на собранной строгости русской прозы, многое и непривычно, но интересно. И речь, живая, то таящая усмешку, то не скрывающая горечи, легко доносит до нас не нарочитую, натуральную кавказскую интонацию.

Поминая переводчиков, Р. Гамзатов уподобляет подстрочник дому, разобранному на бревна. Владимир Солоухин построил дом настоящий, не бутафорский, рукой мастера. Тот же В. Солоухин, который когда-то удивил нас шорохами и запахами «Владимирских проселков», теперь бережно донес до русского читателя особенности дорог дагестанских, крутизну которых самолично отведал...

В конце книги Р. Гамзатов просит своего будущего редактора, не того, что исклевал рукопись Абуталиба, как ворон тело воина,— настоящего: «Наверно, есть в моей книге строчки, которые не укреплены как следует и качаются, подобно больному и старому зубу. Наверно, есть и повторы. Умоляю тебя, найди, заметь... А главное, бойся меня перехвалить».

Я не редактор, но, как говорили в старину, коль скоро вы спрашиваете моего мнения, скажу по чистой совести: есть и повторы, и многословие, и очевидности. И не согласна,— что «повторенье — мать ученья», что «повтор молитвы не портит». Это верно только в случае, если ученик глуп, а господь глух. Будем исходить из лучшего. Но я знаю также, что «ты сам свой высший суд», и нет редактора беспощаднее автора. Пройдет какое-то время, и, готовя «Мой Дагестан» к отдельному изданию, Р. Гамзатов свежим глазом посмотрит на свою первую прозу и уберет лишнее, как умеет он это в стихах.

«Книга о родной земле — самая ответственная из всех книг. Книгу эту я еще не написал, но я много думал о ней... раздумья об этой книге — о главной книге моей жизни — я и решил запечатлеть на бумаге».

Раздумья о главной книге, вступление в нее, преддверие... Пожелаем Расулу Гамзатову написать ее, эту главную книгу. И пусть она встретит то сочувствие, которого нам не дано предугадать, но в которое мы должны верить.

1968 год

Снегова, И. Поэт и проза [Текст]: Эссе о Расуле Гамзатовиче Гамзатове (1923 - 2003)/ Ирина Анатольевна Снегова [1922 – 1975]// Литературная газета.- 1968.- 24 января.

Ирина Анатольевна Снегова (1922 – 1975) – писатель, переводчик