НЕЮБИЛЕЙНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Гаджикурбан Расулов

Я получил огромное удовольствие от работы над составлением книги, вышедшей к 75-летию Расула Гамзатова. Разумеется, мне есть что сказать о структуре книги, о принципах отбора публицистических статей и иллюстрирующих эти статьи стихотворений поэта, о неоднократных встречах с автором, о поразительной гибкости, точности и неординарности мышления Расула Гамзатовича (чего стоит только одно замечание о том, что в «аварской поэзии есть национальное начало, а в аварской критике его нет» – думается, что эту мысль можно смело применить ко всем нашим национальным литературам!).

И все же по ряду причин я решил не писать обычного послесловия. С одной стороны, о самой книге будут написаны статьи и исследования как сразу после ее выхода в свет, так и (Расул Гамзатов сегодня переводит на аварский язык Сергея Есенина, и как тут не вспомнить хрестоматийное «большое видится на расстоянии») в наступающем столетии. Несложно предвидеть и разноголосицу мнений по поводу книги – в ней достаточно материала как по объему, так и по сути не только для статей, но и для монографий и диссертаций. Все это неизбежно, все это впереди.

С другой стороны, в многочисленных интервью Расул Гамзатов признавался, что не любит предисловий к книгам, считая, что книга сама должна говорить за себя. О том, что эта книга сказала и как она это сказала – судить ее читателям. Не любит поэт и комплиментарных статей к юбилеям, предпочитая им конкретный анализ его произведений: для него юбилей – это не очередной день рождения, юбилей, по большому счету,– это выход книги.

В то же время мне казалось более интересным, более важным попытаться проследить некоторые истоки поэтического таланта Расула Гамзатова, обойденные вниманием критики.

В многочисленных интервью, в статьях поэт неоднократно говорил о своем отношении к русской классической литературе вообще и к творчеству Пушкина и Лермонтова в частности. Но публицистические высказывания – это одно, и совсем другое – отражение этой любви к великим предшественникам в поэтической практике.

Сразу же бросается в глаза, что у Расула Гамзатова не декларативная любовь к Пушкину. Написать два-три стихотворения о великом русском поэте, отдать ему должное, отметиться и забыть до следующего юбилея – это обычное явление для творчества большинства поэтов, но не Расула Гамзатова.

Такое неюбилейное отношение поэта к Пушкину особенно наглядно проявляется в стихотворении «Ответ Ираклию Андроникову на приглашение с группой поэтов поехать в Михайловское». Кажется несколько неожиданным то, что Р. Гамзатов отвечает отказом на приглашение Андроникова, но за этим отказом кроется ответ нестандартно мыслящего человека и поэта. Гамзатовское отношение к пышным юбилейным торже­ствам сродни пушкинскому:

Но стоит ли, Ираклий, для речей
Врываться нам в Михайловское с шумом,
Где он творил, где предавался думам,
Где в тишине был слышен треск свечей?

Хозяин дома окна закрывал,
Чтоб слуха не тревожили сороки,
Когда роиться начинали строки
И с неба ангел стремя подавал.

Отказываясь поехать с группой поэтов на юбилейные торжества, поэт не отказывается от поездки в Михайловское вообще,– он предлагает поехать туда вдвоем, втайне от других, без суеты. В последних строках стихотворения проявляется искренняя и глубокая любовь к поэту:

Давай с тобою Пушкина почтим
И, не сказавши женам и соседям,
В Михайловское тайно мы уедем
И головы седые преклоним.

Любовь к Пушкину органично вплетена во всю поэзию Расула Гамзатова. В абсолютном большинстве произведений (за исключением разве что «Веры Васильевны», стихотворения, написанного более сорока лет назад, в котором поэт ограничивается эпитетом «светлые» к строкам Пушкина) имя Пушкина, строки и мотивы из него несут на себе большую смысловую нагрузку, определяя не только отношение Расула Гамзатова к Пушкину, но и характеризуя самого Р. Гамзатова.

В стихотворении «Всезнающих людей на свете нет...» имя Пушкина употреблено вроде бы мимоходом, но зато в каком контексте:

Всезнающих людей на свете нет,
Есть только те, кто мнит себя всезнающим.
Порой мне страшен их авторитет,
Взгляд осуждающий и взгляд карающий.

Всего не знал ни Пушкин, ни Сократ,
Все знает в целом мир, большой и многолюдный,
Но судят мир порою те, что мнят
Себя носителями истин абсолютных.

Имя Пушкина употреблено без акцента на его поэтический талант, без восторженных, пышных эпитетов, но показательно, что упоминается оно в одном ряду с Сократом, т.е. для Р. Гамзатова Пушкин не только гениальный поэт, но и гениальный мыслитель, такой же критерий мудрости для человечества, каким уже на протяжении многих веков является Сократ.

В другом восьмистишии (тоже тематически не о Пушкине!) Р. Гамзатов ставит его в один ряд с Данте:

Пусть море говорит, а ты молчи,
Не изливай ни радости, ни горя.
Великий Данте замолкал в ночи,
Когда у ног его плескалось море.

Людьми заполнен берег или пуст,

Дай морю петь, волнам его не вторя.

И Пушкин – величайший златоуст –
Молчал всегда, покамест пело море.

В данном случае определение Пушкина как величайшего златоуста мы можем со всей уверенностью отнести за счет переводчика – соседство Пушкина с Данте самодостаточно: с морем, с природой ничто и никто не может соперничать, даже Данте и Пушкин...

Такое сопоставление Пушкина с другими великими очень характерно для Р. Гамзатова: для него Махмуд и Пушкин – кунаки («Россия, больно мне, не скрою...»), в стихотворении «Я преклоняюсь перед Западом, когда...» рядом с Пушкиным вновь Махмуд, в стихотворении «Нет, не время безумным иль мудрым бывает...» к ним добавляется Гарсиа Лорка, в стихотворении «С иными встретиться не смог...» Пушкин в одном ряду с Шопеном и Хемингуэем, а одной из характеристик Батырая является тот факт, что он был рожден при Пушкине («Сказание о знаменитой битве в Союзе писателей Дагестана»)... Конечно же, это не попытка возвеличить Пушкина за счет Сократа и Данте, а Махмуда и Батырая за счет Пушкина – это лишь свидетельство того, какое место в поэтическом сознании, творческом мироощущении Р. Гамзатова занимают как перечисленные, так и многие другие поэты и деятели искусств. Образно об этом сказал Расул Гамзатов в стихотворении «Два аула»:

А другой мой аул в этом мире –
Белый свет, что распахнут всегда
И лежит предо мной на четыре
Стороны от аула Цада.

Рубежи разделяют в нем страны.
Как дувалы в селеньях дворы.
Словно улочки, меридианы
Пролегают с далекой поры.

На округлых просторах планеты
Он меняет свой облик в веках.
И писали, и пишут поэты
В том ауле на ста языках.

И, о нем только вкратце поведав,
В дополненье скажу, не тая,
Что Великим Аулом Поэтов
Величаю аул этот я.

В этом «Великом Ауле Поэтов» живут и Пушкин, и Лермонтов, и Бернс, и Тициан Табидзе, и Пастернак; живут в нем не только поэты, но и музыканты, и художники, и представители других видов искусств вместе с героями своих произведений. Одним из самых почитаемых и уважаемых жителей этого аула является для Р. Гамзатова Пушкин.

В стихотворении «Поэты пушкинской плеяды», которому предпослан эпиграф из Пушкина «Поэтов звездный лик умножил я собой», Р. Гамзатов, разрешая вековой спор меж теми, кто считает, что без Пушкина имена поэтов пушкинской плеяды сверкали бы ярче, и теми, кто риторично вопрошает: «Когда б не Пушкин, / Кто б слыхал о вас, / Поэты пушкинской плеяды?», признается:

Никчемный спор... У мира на виду,
Что есть предел заманчивой отрады,
...Хотя б одну затеплить мне звезду
И стать поэтом пушкинской плеяды.

Одно простое перечисление стихотворений, в которых встречается имя Пушкина, его строка, намек на его творчество или жизнь, пушкинский мотив может занять не одну страницу (оговорюсь, что я не ставил перед собой цель проанализировать в данной статье абсолютно все стихотворения, каким-то образом связанные с Пушкиным). И чаще всего это относится к стихотворениям, внешне не имеющим прямого отношения к великому русскому поэту – то это стихотворение о Рокоссовском, то поэма о Батырае с эпиграфом «Я памятник воздвиг себе нерукотворный», то стихотворение о возлюбленной («Я на концертах давно не бывал...»), заканчивающееся такой строфой:

Новых стихов не читаю – нет сил!
Пушкин... Не знаю поэта новее:
Строки твержу я о чудном мгновенье,
Что он когда-то тебе посвятил.

Одним словом, Пушкин для Р. Гамзатова является не только мерилом поэтического таланта, но и критерием мудрости, любви, идеалом человека во всех отношениях. В то же время это не слепое преклонение перед «солнцем русской поэзии» – отдельные строки Пушкина Р. Гамзатов не может принять и не принимает. Ярким свидетельством тому является восьмистишие «Нет, не смирялись и не гнули спины…», написанное в виде полемически заостренного отклика на пушкинскую строку из «Кавказского пленника»:

Смирись, Кавказ, идет Ермолов.

А. Пушкин

Нет, не смирялись и не гнули спины
И в те года, и через сотню лет
Ни горские сыны, ни их вершины
При виде генеральских эполет.

Ни хитроумье бранное, ни сила
Здесь ни при чем. Я утверждать берусь:
Не Русь Ермолова нас покорила,
Кавказ пленила пушкинская Русь.

В афористичном восьмистишии Р. Гамзатов не замыкается на именах Пушкина и Ермолова, а представляет обоих символами двух Россий: Руси военной, Руси «генеральских эполет» и Руси пушкинской во всем богатстве значений этого понятия. Таким образом, частный факт истории под пером поэта приобретает общечеловеческое звучание: искусство обладает гораздо большей силой, чем оружие физического порабощения. Подобное разглядеть в частном – проявление всеобщего, в сиюминутном – проявление вечного, что характерно не только для данного восьмистишия, но и для всего творчества поэта. Подтверждения тому можно обнаружить в целом ряде стихотворений Р. Гамзатова. В частности, стихотворение «Сабля Надир-шаха и рубаи Хайяма», входящие в цикл «персидских стихов». Построенное на диалоге сабли и рубаи, стихотворение предстает перед нами как развернутое сопоставление войны и искусства, оружия и поэзии. Сабля Надир-шаха, покорившего полмира, сабля, которой не жалели фимиама придворные поэты, задает вопрос: «Почему же вас, рубаи Хайяма, умельцы не вчеканили в меня?» В ответе, который дают рубаи, кроется не только миролюбивый характер поэзии Хайяма, но и гамзатовское понимание роли и места поэзии в современном мире:

Тебя боялись больше вести черной,
А нас встречали как благую весть.
Ты принуждала к робости покорной,
А мы свободе воздавали честь.

Владелец твой, вдевая ногу в стремя,
Немало городов чужих сторон
Смог покорить, но покорить на время,
А нами мир навечно покорен...

В одном ряду с этими стихотворениями находится и такое, как «Португалец предавних времен...», в котором автор, обращаясь к Васко да Гама, противопоставляет его походам во имя захвата чужих земель, порабощения народов те открытия, которые совершает поэт во имя любви. Все это вкупе позволяет говорить о постоянном и пристальном внимании Р. Гамзатова к роли поэзии, искусства в сохранении мира на земле, при этом поэзия исполняет свою роль вне зависимости от национальной принадлежности автора. Поэзия для Расула Гамзатова – по определению своему интернациональна.

В стихотворении «Верьте мне...», перекликающемся с пушкинским посланием «К Чаадаеву», Расул Гамзатов не просто повторяет, не просто выражает пушкинскую идею своими словами: если Пушкин, поэт и гражданин XIX века, верит в «звезду пленительного счастья» России, своей родной страны, Р. Гамзатов, поэт и гражданин уже XX века, беспокоится о судьбах не только своей страны, но и всей планеты. Многое изменилось за те годы, которые прошли от пушкинского стихотворения до гамзатовского, но в мире не стало спокойней:

Верьте мне... Ведь слишком осторожный
Брата дом поджег, затем и свой.
Эти могут, хоть и не нарочно,
Невзначай спалить и шар земной.

Хотелось бы обратить особое внимание на отражение в творчестве Р. Гамзатова пушкинского «Памятника». Р. Гамзатов написал свой «Памятник», как бы продолжая линию Гораций – Державин – Пушкин, но, к сожалению, это стихотворение не переведено на русский язык по совету друзей, решивших, что оно подражательно. Тем не менее, строки пушкинского «Памятника» довольно часто встречаются в лирике Р. Гамзатова. Это и стихотворение «Стихи мои, написанные в гневе», которому предпослан эпиграф «И милость к падшим призывал». И строки из стихотворения «Читателей моих попутал бес...»:

Был вознесен одними как поэт,
Другими ниспровергнут был обушно.
«Хвалу и клевету приемли равнодушно» –
Я не забыл мне поданный совет.

В этом стихотворении обращает на себя внимание то, что поэт воспринимает пушкинскую строку не как обращение гения к своей музе, не как одно из отвлеченных мудрых изречений, а как личное обращение Пушкина к Расулу Гамзатову.

Основной мотив пушкинского «Памятника», мотив бессмертия его поэзии находит свое отражение в стихотворении Р. Гамзатова «Говорят, что наша жизнь похожа...»:

Вечен подвиг, мысль, талант и воля,
Страсть, что переполнила сердца,
Нет конца распаханному полю,
Вечен Пушкин, нет стихам конца.

Особое внимание в этом отношении привлекает стихотворение «Прочитав заново «Памятник» Пушкина», ко­торое я привожу полностью:

Был обычай у арабов:
В древности любой из них
Мог на черноте Каабы
Начертать заветный стих.

Строки – как сура Корана,
Как молитва на устах...
Их читали утром рано,
Восклицая: «Бисмиллах!»

Начертал я – на века бы
Знаки мудрости земной
На святых камнях Каабы
Иль на древности иной –

Чтоб прочитывалось снова,
Утверждалось без конца
Чудо пушкинского слова:
«...не оспоривай глупца».

Дело не только в том, что для Р. Гамзатова заветным стихом является именно пушкинский. И даже не в том, что стих христианина Р. Гамзатов написал бы на святом для мусульман камне Каабы – строки, начертанные на камне Каабы, становятся священными, как суры Корана. Дело в том, что сам пушкинский стих «не оспоривай глупца» – это цитата из Корана. То есть Р. Гамзатов, получивший европейское, а не мусульманское образование, не знающий арабского языка, читающий Коран только в переводах, пришел к одному из заветов Корана через творчество Пушкина. И именно эту строку Пушкина он хотел бы написать на священном камне Каабы. Обращение к Корану через русскую литературу становится тем более символичным, что отец поэта, Гамзат Цадаса, пришел к русской литературе через арабский язык. Эта взаимосвязь, взаимообусловленность культур, вызванная их взаимопроникновением и находящая отражение в творчестве Расула Гамзатова, как мне представляется, является одним из краеугольных камней его поэтического мировоззрения, что, в свою очередь, позволяет Р. Гамзатову называть Пушкина «национальным аварским поэтом».

Во многом сказанное о Пушкине относится и к Лермонтову, который не только довольно часто соседствует с Пушкиным в стихах Р. Гамзатова (см. стихотворения «Грузии», «Рядом с Пушкиным Лермонтов виден...», «В окружении» и другие), но и является «земляком» Р. Гамзатова и И. Андроникова на тех же основаниях, на которых Пушкин – «национальный аварский поэт»:

Не скажем о Ермолове ни слова
И предпочтем ему, как земляка,
Опального и вечно молодого
Поручика Тенгинского полка.

Из множества стихотворений, тем или иным образом связанных с именем Лермонтова, мы остановимся на наиболее интересных и показательных.

В свое время меня удивил тот факт, что в знаменитой Лермонтовской энциклопедии в статье о стихотворении «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана...») отсутствует ссылка на стихотворения Р. Гамзатова, хотя указано, что мотивы «Сна» прослеживаются в стихотворениях Н.П. Огарева «В тиши ночной аккорд печальный...» и А. Исаакяна «Да, я знаю всегда – есть чужая страна». На мой взгляд, следовало бы продолжить этот список не только стихотворением Р. Гамзатова «Родной язык» («Всегда во сне нелепо все и странно...»), но и стихотворениями «Приснилось мне, что умер я...», «Завещание Махмуда», «Россия, ты когда-то не с цветами...», в которых, говоря языком Лермонтовской энциклопедии, «повторяются мотивы» и «прослеживается влияние» лермонтовского стихотворения в такой же, если не в большей степени, чем у Огарева и Исаакяна (это, конечно же, нисколько не умаляет поэтического таланта русского и армянского поэтов!).

Творческое использование чужого мотива как основы для стихотворения, в котором мы видим новый, порой совершенно неожиданный поворот авторской мысли – не новый прием в литературе. Как этим приемом пользуется Р. Гамзатов, мы уже видели на примере стихотворений, связанных с именем Пушкина. Одним из лучших произведений Р. Гамзатова, в котором он, опираясь на достижения предшественника, не просто интерпретирует, а говорит свое, наболевшее, является стихотворение «Родной язык». (У Лермонтова два стихотворения под одинаковым названием «Сон», а у Р. Гамзатова два стихотворения под названием «Родной язык». Во избежание недоразумений подчеркиваю, что я имею в виду стихотворения, начинающиеся со строк «В полдневный жар в долине Дагестана...» и «Всегда во сне нелепо все и странно...»). Это стихотворение стало программным в творчестве поэта. Чтобы увидеть, что Р. Гамзатов использовал лермонтовское (и как!) и что вложил свое, сопоставим оба стихотворения. Вот первые четыре строфы «Родного языка»:

Всегда во сне нелепо все и странно.
Приснилась мне сегодня смерть моя.
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижно я.

Звенит река, бежит неукротимо.
Забытый и ненужный никому,
Я распластался на земле родимой
Пред тем, как стать землею самому.

Я умираю, но никто про это
Не знает и не явится ко мне,
Лишь в вышине орлы клекочут где-то
И стонут лани где-то в стороне.

И чтобы плакать над моей могилой
О том, что я погиб во цвете лет,
Ни матери, ни друга нет, ни милой,
Чего уж там – и плакальщицы нет.

Казалось бы, Р. Гамзатов только расширяет первые две строфы лермонтовского «Сна», детализируя пейзаж. И лермонтовский, и гамзатовский лирический герой лежат в «долине Дагестана», но совсем не одна и та же эта долина: у Лермонтова она – географическое понятие, показывающее оторванность умирающего от «родной стороны», создающее автору необходимое расстояние между умирающим и предметом его сна; а для гамзатовского лирического героя «долина Дагестана» – «земля родная», никакого расстояния нет. И эта разница – значима. Не случайно, что она подчеркнута тем, что если лермонтовская долина беззвучна и безжизненна, то у Р. Гамзатова, хотя его герой – «забытый и не нужный никому»– даже и не снится никому, она полна и звуков, и жизни: «звенит река», «орлы клекочут», «стонут лани». Эта разница как бы подыгрывает более оптимистическому настрою «Родного языка» по сравнению с элегическими мотивами «Сна» и подготавливает иное течение стихотворения. Вот следующие две строфы «Родного языка»:

Так я лежал и умирал в бессилье
И вдруг услышал, как невдалеке
Два человека шли и говорили
На милом мне аварском языке.

В полдневный жар в долине Дагестана
Я умирал, а люди речь вели
О хитростях какого-то Гасана,
О выходках какого-то Али.

Постепенно Р. Гамзатов все дальше и дальше отходит от Лермонтова: разговор, но не «веселый обо мне» и, главное, не снится он, а происходит наяву невдалеке от умирающего. Так, шаг за шагом подготавливается переход ко второй части стихотворения, несущей основную мысль Р. Гамзатова.

Если в лермонтовском стихотворении лирический герой не ждет и не может ждать спасения ниоткуда, то у гамзатовского героя есть целитель:

И смутно слыша звук родимой речи,
Я оживал, и наступил тот миг,
Когда я понял, что меня излечит
Не врач, не знахарь, а родной язык.

Конечно, не следует считать, что упор на свой национальный язык, столь явно делаемый автором, является проявлением националистическою чувства. Здесь чувство национальной гордости, национальной боли, тесно переплетенное с интернациональным началом – таким же целителем может быть другой язык, но для другого. Далее в стихотворении тревога автора за судьбу национального, родного языка, на котором он воспевает дорогую ему страну, переплетается с любовью ко всей планете, ко всем ее уголкам; взаимопроникновение и взаимообусловленность национального и интернационального начала нашли в этом стихотворении достойное воплощение.

Таким образом, Р. Гамзатов на основе лермонтовского «Сна» создал совершенно оригинальное стихотворение, несущее в себе идеи нового времени, мысли и стремления человека ХХ века.

Несколько иное преломление получает лермонтовский мотив в стихотворении «Россия, ты когда-то не с цветами...» В стихотворении всего четырнадцать строк, из которых первые десять дают поэтическую картину царской России, во многом схожую с той, которую мы видели в стихотворении «Нет, не смирялись и не гнули спины...»:

Россия, ты когда-то не с цветами
Нагрянула в пределы наших гор.
Поныне скалы схожи со щитами,
И в них гнездятся пули до сих пор.

И на Кавказ поручиком не ты ли
Отправила поэта для того,

Чтобы в бою чеченцы зарубили
Или аварец застрелил его?

Но был убит он не слугой Корана.
А подданным твоим он был убит...

Два этих стихотворения перекликаются и заключительными частями, противопоставленными Руси военной – именами Пушкина и Лермонтова. Но если в стихотворении «Нет, не смирялись и не гнули спины...» имя Пушкина является символом поэзии, символом искусства, то отношение Р. Гамзатова к Jlepмонтову в стихотворении «Россия, ты когда-то не с цветами...» несколько иное. Лермонтов здесь не только символ – он ближе, живее, Р. Гамзатов настолько сроднился с ним, что не только видит себя во сне «мюридом павшего поэта» (а снится это, быть может, потомку именно того аварца, которому было предназначено убить русского поэта!), но и воспринимает его рану как свою. Об этом последние четыре строки стихотворения, несущие на себе основную смысловую нагрузку:

Мне снится сон в долине Дагестана,
Что я поэта павшего мюрид.
В моей груди его пылает рана,
И плачу я. А выстрел все гремит.

И насколько же многозначительна последняя фраза стихотворения – «А выстрел все гремит»! С одной стороны, злополучный выстрел в Лермонтова до сих пор болью отдается в сердце аварского поэта. В то же время мы видим, как вновь в творчестве Р. Гамзатова частный случай обретает всеобъемлющее значение – выстрел был произведен не только в Лермонтова, но и в поэзию вообще. Подтверждает такой вывод гамзатовское стихотворение «В окружении», в котором мы вновь встречаемся как с Пушкиным, так и с Лермонтовым.

Один из мотивов другого лермонтовского стихотворения «Выхожу один я на дорогу...» находит свое отражение в гамзатовском стихотворении «Завещание Махмуда». У Р. Гамзатова в данном стихотворении нет мотива одиночества во вселенной, мотива разобщенности с природой – его внимание привлекает, как и в уже рассмотренных нами стихотворениях, мотив смерти как своеобразного сна:

Могильной землею нетяжко меня
Укройте, почтенные люди селенья,
Чтоб слышать я мог, как пандуры, звеня,
Любовь, что воспел я, хранят от забвенья.

Еще вас молю: в изголовье моем
Оставьте оконце, чтоб мог я воочью
Увидеть, как песню затеплила ночью
Печальница в черном пред поздним огнем.

Молю вас: оставьте пандур мой со мной,

Чтоб здесь не терял я пожизненной власти
И слился в постели порою ночной
С возлюбленной стих мой, исполненный страсти.

И вновь перед нами не слепое копирование Лермонтова, не перепев уже сказанного, а творческое осмысление классического наследия: и лермонтовский, и гамзатовский лирический герой хотят слышать после смерти песню о любви, но если в лермонтовском стихотворении имеется в виду песня об абстрактной любви, о любви вообще, то у Р. Гамзатова речь идет о любви, воспетой именно Махмудом, то есть гамзатовский герой и после смерти не утрачивает связей с жизнью. Настолько не утрачивает, что он мечтает уже не о том, чтобы над ним «темный дуб склонялся и шумел», а о «печальнице в черном»...

Следует отметить, что, творчески перерабатывая лермонтовские мотивы, Р. Гамзатов в абсолютном большинстве случаев придает им, как мы уже видели, больший оптимизм, более светлую окраску. Относится это и к восьмистрочному стихотворению «В подножье гор и около вершин…»:

В подножье гор и около вершин
Сливаются, достойные родства,
Полуденных небес ультрамарин,
Полуденного моря синева.

Сквозная даль, ты облаков не хмурь
И белый парус предо мною вскинь...
Какая неизбывная лазурь,
Какая удивительная синь.

В стихотворении нет лермонтовского мотива безысходности, нет и мотива одиночества – перед Р. Гамзатовым раскрывается пейзаж, в чем-то близкий лермонтовскому по цветоощущению, по пространственной бесконечности, но вызывающий, в отличие от предшественника, не пессимистические размышления, а восхищение перед красотами природы. Поэтому гамзатовский «белый парус» уже не просит бури – «сквозная даль, ты облаков не хмурь»,– он символизирует собой не мятежное, а, скорее, умиротворяющее, светлое начало.

Расул Гамзатов, оценивая нынешние события, с горечью заметил: «Это уже не мой Дагестан...» Да, Дагестан сильно изменился за последние годы. Многое потерял, что-то приобрел. Одно осталось неизменным: Дагестан мог сказать в прошлом, может сейчас и сможет в будущем с гордостью сказать: «Это наш Гамзатов!»

2002 год

Расулов, Г. Неюбилейное послесловие [Текст]: Послесловие к сборнику произведений Расула Гамзатовича Гамзатова (1923 – 2003)/ Гаджикурбан Магомедрасулович Расулов// Гамзатов, Р. Мой Дагестан. Конституция горца: Сборник/ Расул Гамзатович Гамзатов [1923 – 2003]; составитель Гаджикурбан Магомедрасулович Расулов.- Махачкала: Дагестанское книжное издательство, 2002.- С. 729 - 743.

Гаджикурбан Магомедрасулович Расулов – кандидат филологических наук